Будни планеты Плюк галактики Кин-дза-дза...

Когда мне было 9 лет, я умирала в Ярославской детской клинической больнице №1. При поступлении мне поставили диагноз «острый лейкоз». Он оказался ошибочным. Моя болезнь была не менее страшной, но другой, но перевозить в профильную больницу меня уже не решились. Поэтому я так и лежала в гематологическом отделении, где большей частью лежали раковые больные.
Гематологическое отделение занимало полтора этажа. В нашем крыле лежали совсем-совсем тяжелые – те, кто очень часто умирал. Нас специально клали рядом, чтобы было легче ориентироваться медперсоналу, делать обходы, оказывать помощь, быстро довозить в реанимацию и увозить умерших. При этом мы, дети, отлично понимали логику нашего расположения. (Прежде чем судить моих врачей, сообразите, что были 90-е, и лично в моем родном городе творился адский пиздец. Как бы не было ресурсов на еду, не то, что на медицину. Врачей и медсестер реально не хватало, все колымили, как могли, и оставшиеся единицы не могли носиться по двум этажам, выискивая самых тяжелых.)
Я вот не помню какого-то ужаса от этого всего. Больше всего расстраивало, что вряд ли еще окажусь на улице. За окном было жаркое серое лето, роскошные липы, мимо овощного киоска ходили женщины в платьях, под окнами был бульвар. Пока я могла вставать, я часами просиживала на подоконнике и иногда плакала от зависти к тем, кто сейчас идет по асфальту и в любой момент может потрогать траву, счастья своего не понимая. Еще было ужасно жалко маму – мы друг у друга тогда были совсем одни, и я очень хотела, чтобы она жила.
Мама каждый день приходила с букетом – у меня на тумбочке стояло одновременно по четыре-пять, нянечки очень ругались. Это был какой-то ритуал, который ограждал ее от ужаса, но цветы были кусочком внешнего мира, они пахли, были разными, с ними можно было бесконечно играть. Я всегда просила принести еще.
Дети из моего класса собрали и передали книжку с пожеланиями, белого мягкого кролика (Катя Попова, спасибо!) и коробку роскошного, невиданного тогда печенья с шоколадными прожилками. Кролика и печенье мама принесла только показать – и то, и другое лично запретила старшая медсестра. Печенье я так и не попробовала – мама съела его по кусочку, пока я лежала в больнице. Я ужасно обиделась тогда. Сейчас я понимаю, что это тоже был, вероятно, какой-то ритуал. Она всегда отдавала мне последнее, это съеденное печенье было единственным исключением за всю мою жизнь.
В моей палате было пять коек. Тут лежали те, кому уже не делали ни химию, ни облучение. Некоторые ходили, некоторые нет. Однажды на одной из коек несколько дней лежала мама с младенцем – болел, соответственно, младенец. Когда заканчивалось время капельниц, ходящие залезали к неходящим на кровать, играли в переводного дурачка и куклами. Еще гадали на любовь и дорогу – типа, к выписке. Нам давали обезболивающее, на ночь – снотворное. Иногда с утра мы видели, что на одной из коек – только свернутый клубочком матрас. Мы отлично понимали, что это значит, но не расстраивались почему-то. Или я просто не помню.
Я лично дружила с девочкой Юлей из палаты через одну от моей. Ей было 6 – на три года  младше меня. У нее волосы росли клоками, она была похожа на гнома – маленькая, коренастая, с карими глазищами и некрасивым лицом. Ходила в красной пижамке. Иногда воровала какие-нибудь мелочи из палат – расческу, бумажку, баночку для мочи, ее не любили. Она умирала в реанимации два дня, я подходила к ее маме потом, но мне не разрешили ее увидеть. Еще была девочка Вика из Костромы – она выписалась, а я осталась лежать. Она отдала мне телефон и адрес, написала на альбоме. Я порвала их со злости – мне казалось, что это страшно несправедливо, что она выходит на улицу, а я нет. Я думала, что она выздоровела. Потом очень-очень жалела, что порвала адрес.
Так вот. Раз в неделю – по четвергам – к нам приходили ребята-христиане. Я не знаю, какой из конфессий. Я их плохо помню. Там была красивая светловолосая девушка Маша. Они рассказывали истории из Библии, потом была викторина по Ветхому-Новому завету, а потом мы пели песни. За правильный ответ в викторине давали картинки с цитатами из Библии и фенечки, они очень ценились. Еще они дарили нам книжечки и крохотные комиксы. Один из этих комиксов я нашла сегодня ночью в интернете, вот такой.
Кроме них, к нам однажды пришли какие-то русские народные музыканты. Но это была скукотища смертная.
Через десять дней после моего поступления мне запретили ходить. Но я все равно перемещалась – лазила на подоконник, на соседнюю кровать поиграть в карты. А в четверг, держась за стеночку, шла на викторину. Шла заранее, чтобы занять первый ряд на полу в холле. Мне ужасно хотелось этим ребятам понравиться, я из кожи вон лезла + конечно, фенечки и картинки.
И я молилась, конечно. Ну чтобы попасть в рай, чтобы мама жила вечно, чтобы суметь еще погулять по улице – конкретно вот по бульвару с киоском. Очень хотелось на аттракционы еще, но это типа была наглость молиться за такое, и я решила, что Бог оценит мою скромность, если я про аттракционы не упомяну. И выполнит мои остальные желания. Для усиления молитв я искала в принесенной мамой сирени пятилистные цветочки и хрумкала их.
Еще через неделю я перестала ходить совсем. Тогда те, кто мог ходить, стали отдавать мне свои календарики и фенечки. У меня к выписке образовалась целая коллекция. Сейчас, конечно, проебаны все. Комиксы тоже. Мама носила много книг, но в какой-то момент мне стало тяжело воспринимать текст, и комиксы тогда здорово выручили – они были хорошо прорисованы, их можно было разглядывать часами.
Те три с половиной месяца в больнице меня здорово изменили. Научили спокойному отношению к своей и чужой смерти. Терпеть. Не проявлять эмоции, когда нельзя. Ценить очевидное – улицу, вкусную еду вроде йогуртов с кусочками фруктов, возможность ходить и бегать, вообще свободу передвижения. Мне очень долго потом запрещали кататься на велосипеде. Я научилась только этим летом, и очень это ценю – тоже.

Я почему начала это все писать. Я просто сейчас сообразила, что если бы я – сейчас – узнала про христиан, которые суются к умирающим детям со своими комиксами и викторинами, я бы, вероятнее всего, – походя, не задумываясь – назвала бы это пропагандой и пиздецом.
При этом те ребята были действительно одним из немногих светлых моментов на наших этажах. Я помню, как ждала четвергов. И еще – БОЛЬШЕ К НАМ НИКТО НЕ ХОДИЛ. Потому что мы были страшные и умирали.
Поэтому. Я не хочу, чтобы на волне антиклерикальных настроений клеймили всех. Два дня назад моя подруга, которая очень-очень много сделала для одного ребенка и собирается делать многое для многих, ИЗВИНИЛАСЬ передо мной, что она христианка – «потому что в приличном обществе сейчас этого не говорят».
Пожалуйста, не трогайте тех, кто спасает безнадежных. Детей. Бомжей. Стариков в домах престарелых. Инвалидов в психоинтернатах. Вы не знаете и не можете представить ту степень физиологического отчаяния, которое настигает помеченных невидимыми метками. Не трогайте тех, кто их не боится. Не осуждайте. Не травите. Не пишите умные посты. Не называйте пропагандой то, что пропагандой не является.
Будьте добрее и разборчивее.
У меня все.